Румынская повесть 20-х — 30-х годов - Генриэтта Ивонна Сталь
Нет, нет! Не люблю и не хочу влюбиться в Аделу. Влюбленность — это всегда надежда на взаимность. Бессознательная порой, не спорю, но надежда. Без этой надежды не влюбляется в королеву и уличный побродяжка. Я не хочу надеяться и вообще ничего не хочу… Но ее присутствие мне небезразлично. И она знает об этом. Ее улыбка, ласковая и чуть насмешливая, не оставляет на сей счет никаких сомнений. Потому-то я и не поехал в Пьятру.
Адела вернется только к вечеру. Но из Пьятры они должны были уже выехать. Жара. Душно. Мерзко. Каталоги я уже знаю наизусть. В словарь даже заглядывать тошно. Философ Диоген, тезка Диогена Лаэртского, вместо того чтобы позабавить меня своим «кинизмом», только раздражил и раздосадовал. Остроумен, конечно, но до чего же груб! Философ задворок, pique-assiette[9], попрошайка, осыпающий бранью отказавшего ему в милостыни. И по-нынешнему самый настоящий циник, злобный, неуживчивый, спесивый. Иронизирует, но до чего неуклюже и примитивно. А как неопрятен и телесно, и мысленно, как ограничен, как вульгарен, как презирает науки и искусства, «бесполезные», видите ли, и «ненужные»! Бесчувственный к красоте каннибал! («Даже питаться человеческим мясом не будет преступно, как явствует из обычаев других народов»[10].) В юности к тому же обрезал монеты. И подумать только, после всего этого смел смотреть свысока на Платона — жалкое ничтожество!
Вечером вернется Адела…
Ровно в шесть часов тридцать пять минут коляска Аделы показалась на дороге. Я специально посмотрел на часы, потому что именно в эту минуту вышел из дому. Случайно? Или по случаю ее приезда? Откуда мне знать. Коляска остановилась. Адела, слегка приподняв обеими руками платье, спрыгнула и пошла мне навстречу, поводя плечами, будто обласкивая ими воздух. (Сколько женского и женственного в ее ребячестве.) Я задержал ее руку в своей, возможно, несколько дольше дозволенного. И проводил до дому. И меня, разумеется, оставили ужинать… впрочем, как обычно. Темнело, а мы сидели с ней на веранде при свете двух свечей под стеклянными колпаками… впрочем, тоже как обычно…
Адела рассказывала мне о своем путешествии в Пьятру, остроумие ее и наблюдательность типично женские: «Вы смотрели когда-нибудь на Чахлэу с пика Дракона, — не гора, а украшение для шляпки. Заехали мы и в монастырь Бистрица возле Пьятры. Батюшка принял нас очень радушно. Матушку я видела мельком — мы с ней вошли в дом одновременно, но только в разные двери. Она в совершеннейшем неглиже: нижняя юбка и папильотки, но очень-очень пикантна. Заметила нас, смутилась и тут же исчезла. Как, это не матушка? Какая еще служанка? Что за странности? Женщина, и в услужении в монастыре? Да вдобавок еще молоденькая, в нижней юбке и папильотках? Вы просто-напросто безбожник и ни в грош не ставите монашеские добродетели. Но оставим шутки, если срочные дела призовут вас в Пьятру, рекомендую гостиницу «Бухарест»: английский комфорт, румынские безрукавки на прислуге, духовой оркестр до четырех часов утра и прямо под окном. Неприученная спать на концертах, я воспользовалась случаем и поучилась. Правда, прежде прочла все статьи, телеграммы, новости, фельетоны и объявления из газет, в которые мне завернули покупки. Могу просветить и вас: принцесса Мекленбургская обручилась с герцогом Гессенским, впрочем, может быть, принц он, а она всего-навсего герцогиня; Радивон предлагает золотые часы по два лея за штуку и вдобавок премирует покупателя булавкой для галстука тоже из чистого золота; королева Германии подарила королю двух принцев-близнецов, цены на рапс поднялись, Пепита Хименес влюбилась в своего свояка дона Диего. Вы тут ни о чем подобном, конечно, и понятия не имеете. Но не век же маршировать, марши кончились, оркестр исполнил «Спит луна», и не один, а два раза, после чего даже я поняла, что пора спать, и заснула».
Стол повлажнел от росы, летучая и ползучая живность самых причудливых форм и оттенков облепила стены, и Адела, приглядываясь, не уставала сравнивать ее то с изумрудами, то с бронзой, то с кисеей. «Пить подать! Пить подать!» — донеслось из сада. Еще чуть-чуть, и звезда-сумасбродка повиснет на верхушке тополя. «Питьподатем» Адела прозвала перепела, который прилежно твердил из вечера в вечер три слога: «пить-по-дать!», единственные, какие знал. А «Звезда-сумасбродка», — голубая сияющая Венера, — качаясь на верхушке соседнего тополя, напоминала нам из вечера в вечер, что уже одиннадцатый час и посиделкам нашим конец. Сумасбродкой ее окрестила тоже Адела, когда нам однажды вдруг показалось, что она невероятно быстро, вопреки всем законам природы, спустилась с небес на землю.
— А что ваша поездка? Выбрали уже маршрут? — неожиданно осведомилась Адела. — Я буду с нетерпением ждать отчета о вашем путешествии…
…Как? Я еще не знаю, поеду ли? Какое разочарование…
Улыбка, полная сладкого яда, спорхнула с ее губ, но в глазах сияла радость сумасбродной звезды Венеры.
Поехидничав на мой счет, а точнее на счет моей поездки, она принялась ехидничать дальше и вдруг неожиданно вскрикнула:
— Как?! Опять за папиросу? Да вы знаете, сколько вы их сегодня выкурили? Десять штук. Ровно десять, я считала. Так-то вы держите слово, бесчестный вы человек. Положите коробку возле меня и не смейте к ней прикасаться. Я уверена, что свое обещание рано ложиться спать вы исполняете точно так же. Имейте в виду, что и я по вашему примеру стану ложиться на рассвете, вставать ввечеру, завтракать лимонами, обедать леденцами или яблоками-зелепухами!
Она была взволнована, глаза у нее блестели, словно после слез, — ни дать ни взять пятнадцатилетняя пудреная маркиза, отстаивающая свою взрослость.
Я ее заверил, что по мере сил держу свое слово. Она сменила гнев на милость, поискала голубоглазую «сумасбродку» и, когда та подмигнула ей из-за тополя, подвергла сомнению безупречность ее поведения, принесла мои плащ, шляпу и трость, проводила до калитки и, протянув руку для прощального поцелуя, взяла с меня обещание, что я немедленно лягу, потом милостиво подарила отсрочку в час, еще разок попрекнула «сумасбродку» и бегом побежала к дому с громким «бр-р!». Ночной холод и впрямь сделался весьма чувствителен.
Куда мне теперь до ее живости и остроумия, — все как-то невпопад: неуклюж, банален, разжижение мозгов и полинялость воображения. А самое огорчительное, что она нисколько не огорчена этим, скорее, наоборот…
«Я была прилежна, я очень старалась, но мне было скучно». Исчерпывающий и, я бы сказал, жестокий ответ на мой вопрос, любит ли она румынскую литературу. Я заговаривал то об одной книге, то о другой,
